Я лежала лицом к стене и не могла ее видеть. А когда я повернулась к ней, то вскрикнула от неожиданности. Всклоченные волосы, искаженное яростью лицо, полуосвещенное светом из открытой двери в коридор, темные глазницы.

– Поклянись мне своей собственной жизнью, – теперь уже торжественно заговорила она, – поклянись мне, что никогда не похоронишь меня рядом со своим отцом. Ни рядом с его могилой, ни на том кладбище, где его закопали. Никогда! Клянись.

– И как я должна клясться?

– Так, как я тебе сказала. Повторяй за мной. Клянусь собственной жизнью…

Дальше были в точности те слова, которые она только что от меня потребовала. Я заставила себя повторить их вслед за ней. «Больной человек, пусть будет, как она хочет», – говорила я себе. После моей «клятвы» мать успокоилась и пошла спать.

8

Я не видела своего отца мертвым. Я его не хоронила, не устраивала по нему поминки. В последний год своей жизни он снова запил и пил по-черному. Я перестала видеть его трезвым, когда приходила к нему. И стала приходить все реже.

В тот раз на звонок в дверь мне открыла баба Ляля, его соседка по квартире. Это была женщина с золотым сердцем, как она говорила сама, и грозным сопрано, как говорил о ней папа.

– А вашего папаши здесь больше нет, – сказала она. – Отгулял он тут у нас. Теперь с бесами гуляет.

Так я узнала о смерти своего отца.

Никто не стал меня разыскивать, когда папа заснул и не проснулся. Районная управа позаботилась, чтобы его похоронили на участке одного из кладбищ, предназначенном для бомжей и безродных. Когда я об этом узнала, меня одолело беспокойство, и оно не проходило. Я съездила на то кладбище, увидела холмик с дощечкой, где были написаны его фамилия и дата смерти, и мне стало совсем не по себе.

Я не из тех, кто ходит на могилы к родственникам. Я из тех, кто задается вопросом, зачем все эти могилы, если в наше время они так мало значат для живых. Так это было и для меня самой. Останки моего отца под холмиком на участке для невостребованных трупов моим отцом не были. Мой отец жил во мне, как жил. И не только в клетках моего тела, но и в моих мыслях. Тем не менее возникшее во мне беспокойство стало мешать моим внутренним диалогам с отцом, к которым я давно привыкла.

Мне сказали на кладбище, что я сама могу позаботиться о кресте и даже перезахоронить папу «нормально», если захочу.

Что мне было в его «нормальной могиле», на которую меня там подбивали? Но я успокоилась только тогда, когда выбрала место, которое мне понравилось, перезахоронила туда папу и оформила с администраций кладбища договор об уходе за его новой могилой. Сама я там больше не появлялась. Но теперь могла говорить с отцом, как прежде. Вот ведь как бывает.

* * *

Иногда мне становилось так тяжело с матерью, что я бежала от нее. Выходила на улицу, шла по ней до перекрестка, сворачивала там направо, потом двигалась до следующего перекрестка и снова поворачивала направо, чтобы дальше выйти на свою улицу с другой стороны от нашего дома. На это хождение по кругу, а точнее – по квадрату, уходило полчаса. Иногда, чтобы успокоиться, одного квадрата было недостаточно, и я выхаживала два.

Во время такого хождения было важно оторваться от мыслей о матери. Я заставляла себя разглядывать прохожих, проезжавшие мимо машины, деревья. И такое переключение внимания на внешний мир мне помогало. Раз я испробовала «медитативную ходьбу», которой научилась в «Трансформаторе». Оказалось, что она может на меня хорошо действовать и в Москве. В результате я стала практиковать ее во время своих побегов из дома все чаще. Сидеть и медитировать в квартире у матери я не могла, другое дело – ходить с фокусом внимания на собственном дыхании или на ощущениях в ступнях при каждом отдельном шаге. Это освобождало меня от мыслей, которых я не хотела.

Первое время мать злилась на меня из-за моих побегов, но потом согласилась со мной, что ходьба – более умный способ для снятия нервного напряжения, чем крик. Так что, когда я возвращалась к ней обратно, корка у ее обиды на меня становилась тоньше и обычно давала трещину при первом же акте доброй воли с моей стороны.

9

Раз произошел конфликт, который довел меня до слез, и после него Ольга Марковна загорелась желанием испечь мне пирожки с морковью, которые я любила в детстве. Я как раз собиралась в супермаркет, и она попросила меня купить муку и дрожжи.

– А это зачем? – спросила я.

– Узнаешь в обед, – ответила она.

– Если это для блинов, лучше будет купить блинную муку. Дрожжи тогда не нужны.

– Нет, это не для блинов, – сказала Ольга Марковна и хитро улыбнулась.

«Пирожки», – догадалась я. И невольно перевела взгляд на ее правую руку. Ольга Марковна уже не носила ее в косынке, но могла ею не все. Мать вспомнила о своей теперешней инвалидности, и ее взгляд погас.

– Надо же, я совсем забыла… – пробормотала она и стала смотреть в пол.

– Да бог с ними, с пирожками! Я их уже не люблю.

Она сморщилась, как от неприятного звука.

– Ну зачем ты это говоришь!

Конечно, я соврала.

– Ты любила пирожки с морковью не меньше меня, – добавила мать, не поднимая глаз. – Когда что-то любишь в детстве, это не пропадает.

Я и забыла, что эти пирожки мы любили вместе. А маленькая Элька их не жаловала.

– Я бы испекла их сама. Но я никогда еще ничего не пекла. И тесто я делать не умею, – сказала я.

От этих слов мать воспряла духом.

– Я тебя научу! У тебя все получится! – стала убеждать она меня.

И я научилась от нее в тот раз месить тесто, лепить эти ее пирожки и жарить их сразу на нескольких сковородках. Изначально это было для меня актом самопожертвования, а потом суета с пирожками стала даже нравиться. Мать же была рада меня учить. Она вообще это любила – всех всему учить. В тот раз мне это на нервы не действовало.

* * *

Правая рука Ольги Марковны действовала все лучше, и она уже почти не хромала. Что касается ее физического восстановления, то многое стало быстро меняться к лучшему. Но я все еще должна была оставаться жить у матери: у нее по-прежнему были проблемы с головой, а некоторые из них даже стали обостряться.

Ольга Марковна все чаще путалась в словах и употребляла их как-то по-своему. Говорила, например, «я сейчас возвышенная», имея в виду, что она в данный момент выше всяких мелких забот или